Отпало И перестало сковывать тебя!
А в стихотворении «Судьба — это мы» замечательно «работают» существительные:
Судьбу воздвигайте на вырост Характера. Воли. Души!
Леонид Леонов, говоря о профессионализме в литературе, подчеркивал: «Мне кажется, в основе всякого творца прежде всего лежит мастеровой, мастеровщина, умение, рука…»{40}. Рука, как видим, у Татьяничевой была умелой, голос, что называется, был хорошо поставлен. Но собственно технические эксперименты, стилевые изыски мало занимали ее. Куда больше ее волновало, что сказать читателю. Не обмануть ожиданий пустословием, не отпугнуть жеманством и праздностью — это для нее было главным. О том, какими видит она нужные народу поэтические произведения, говорится в стихах «Моя любовь, моя забота…» (1968), «Когда к тебе стихи мои дойдут…» (1968), «В дороге» (1969), «Баррикады» (1969), «Берестяной ковш» (1971)…
С теми, «кто в слове видит только слово», она открыто полемизирует и в стихах, посвященных поэтам, чьи творческие устремления близки ее душе: «Живет поэт, не хлопоча о славе…» (Н. И. Рыленкову) (1968), «Юрюзань» (Сергею Васильеву) (1969), «Кристалл» (Павлу Петровичу Бажову) (1969), «Стихи читаю Смелякова» (1972) и др. «На чернильницу надеяться нечего, — не раз повторяла она в беседах с молодыми литераторами запавшие в память слова уральского кудесника Бажова. — Да и воображение не на пустом месте возникает… Жизнь над знать досконально — вот задача задач!»{41}
Татьяничева исповедала позицию, на которой стояли ее учителя и наставники в поэзии — поэты рабочего класса, поэты революции, и стремилась чутко улавливать голос эпохи, слушать музыку революционного преобразования мира.
Стихи должны работать — вот смысл, суть и общественное предназначение поэзии. Снова и снова обнажает она свою идейно-эстетическую программу.
Среди стихов Есть исполины. Им смены нет. Износу нет. Они, как мощные турбины, Рождают негасимый Свет. …Когда ж стихи Тусклы и мелки, Чванливы, К времени глухи, Так это разве что Поделки И, значит, вовсе Не стихи! («Моя любовь, моя забота…», 1968)
«Чванливы, к времени глухи…» — это из убежденности, из сердца, из неприятия «царственной отстраненности» иных стихотворцев от происходящего в мире, в стране, из неприятия самолюбования, в какой бы форме оно ни проявлялось.
Как-то мы заговорили об этом с Екатериной Шевелевой.
— Да, да, — горячо подхватила поэтесса. — Людмиле Татьяничевой куда больше, чем другим, прошедшим, как она, рабочую школу, было свойственно чувство социальной направленности творчества, отчетливая партийность, классовая определенность. Тенденциозность, если хотите, в лучшем смысле этого слова. Не ортодоксальность, а именно тенденциозность, последовательность, направленность в отстаивании своих убеждений.
Думается, это про таких, как она, зачисляя их в лагерь поэтов рабочего класса, поэтов социальной нови, в «Письме к другу-стихотворцу» образно и точно сказал Ярослав Смеляков: «Мы отвергаем за работой — не только я, не только ты — красивости или красо́ты для социальной красоты».
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Нам не дано предугадать.
Как слово наше отзовется, —
И нам сочувствие дается,
Как нам дается благодать…
Ф. И. Тютчев
1. ЖИВАЯ МОЗАИКА ХАРАКТЕРОВ
Если бы она хотела издать книгу прозы, у нее набрался бы солидный том, а то и два, рассказов, очерков, публицистических выступлений, которые были рассыпаны по газетам и журналам. Ее охотно публиковали «Известия» и «Знамя», «Литературная Россия» и «Октябрь», «Правда» и «Огонек»… Но прозу в издательства она заявляла лишь тогда, когда то, что хотела рассказать, не «умещалось» в стихах.
Разве могла, к примеру, она вместить в короткое стихотворение, даже в балладу, что позволило бы несколько «разогнаться», историю уральского Маресьева — Владимира Иосифовича Солуянова? Нужен был объем документальной повести, в крайнем случае, большого рассказа. Она выбрала очерк — не стареющее оружие газетчика. И в 1964 году очерк «Под доброй звездой»{42} вышел отдельной книжкой в серии «О красоте душевной».
А судьбы, открывшиеся ей во взволнованных, неподдельно искренних читательских откликах? А память о встречах во время поездок по Уралу и стране? В них, как в капле воды, блестела, переливалась всеми цветами радуги, как выразился земляк поэтессы Евгений Пермяк, живая мозаика нашего бытия. Поэтесса не могла не рассказать об увиденном. «Расцвела черемуха»{43} — так неприхотливо назвала она первую отдельную книжку своих коротких рассказов.
Успех книги был для Татьяничевой неожиданным. Писали знакомые и незнакомые. Кто-то узнавал себя в историях, кто-то вспоминал незабытое, неотболевшее время. Кто-то размышлял о схожих ситуациях, волнующих житейских историях. Кто-то рассказывал о своей судьбе: может, она заинтересует поэтессу, подскажет ей новые повороты для размышлений о человеке?
Людмила Константиновна решила переиздать книгу в Москве, — и в 1969 году она вышла под новым названием: «Живая мозаика»{44}.
Если попробовать условно подразделить вошедшие в сборник восемьдесят пять коротких рассказов, новелл, стихотворений в прозе, то основную группу составят ж и т е й с к и е и с т о р и и, как бы только что взятые со страниц записной книжки. Это рассказы о встречах с людьми, чей духовный облик, нравственная красота показались поэтессе значительными. Мужество и верность, любовь и готовность к самопожертвованию, материнская привязанность к детям и сыновья благодарная память, мастерство, преображение в любимом деле, сердечность и открытость рабочего человека — все это для нее повод для разговора с читателем, разговора тонкого, задушевного, доверительного.
«Хлеборобский корень», «Ее
